ЗАТМЕНЬЕ
Из парашютной практичной ткани
Комбинезончик для дочки Тани
Петровна сшила ко дню рожденья.
Вещица вышла – на загляденье.
А матерьяльчик, не глядя на ночь
(Но на ночь глядя), принес Иваныч.
С аэродрома. В наземной службе
Он там трудился. Ему по дружбе
Ткань то ли дали, то ль не давали.
О том узнаешь теперь едва ли…
Иваныч пил. Но не так, чтоб жутко.
Притом что пить, как он пил – не шутка:
На сутки доблестного дежурства
Два дня запойного самодурства.
Да день отлеживанья больного.
Из года в год. И опять. И снова.
Не обойтись без такого факта:
Иваныч, выкушав дозу, как-то
В майорской форме на фото снялся,
А был он штатский. Знать, приподнялся
Над мелкотравчатою судьбою,
Чужую нишу закрыв собою…
Хозяйка дома, и огорода,
И птиц, и кроликов, и приплода,
Петровна, хоть и не футболистка,
Страдала всячески от мениска.
Коленка клацала и скрипела.
Петровна охала, но терпела…
А сыновья где-то рядом жили —
И шапки кроличьи оба шили.
Петровна доченьке (эка сила!)
Еду из Кубинки привозила.
Везла крольчатинку, хрен, яички,
Медок, огурчики, соль и спички…
Час-два гостила, хоть путь был долог,
И уезжала назад, в поселок.
Ходила Таня в комбинезоне,
А муж Танюшин сидел на зоне.
Туда попал он за хулиганство.
(Причина очень банальна: пьянство.)
Татьяна с мужем порвать решила,
Но в то же время ее страшило:
Вдруг он вернется к неверной киске
По месту кровной своей прописки….
Она рассказывала о муже —
Мол, был он парень – других не хуже.
Работы, впрочем, Антон чурался
И в пьяном виде жестоко дрался.
И добротою потом лучился…
Такой вот случай с ним приключился:
Опять же спьяну (что характерно),
Доволен дракой и добр безмерно,
Придя под утро в прорабской каске,
Домашним рыбкам кило колбаски
Нарезал мелко, чтоб те поели.
А рыбки взяли, да околели…
Хоть песни общие были спеты,
О муже вырезку из газеты
Хранила Таня: де, угрожая,
К. у такой-то часть урожая
Забрал цинично (пучок редиски).
Да две ириски и три сосиски.
(Муж самовольно покинул зону,
Истосковавшись по самогону.
Лишь год до выхода был – и нате:
Срок дополнительный в результате).
Ребенок Танин жил у свекрови,
Не то в Конькове, не то в Перове.
Порою Таня брала ребенка,
Варила кашку и пела тонко.
Она дарила ему подарки,
И с ним гуляла в Центральном парке.
Еще гуляла с ментом женатым,
И с разведенным ментовым братом.
Студент-сириец, согласно плану,
Магнитофоном пленял Татьяну:
Дарил кассетник ей многократно,
Чтоб через месяц забрать обратно.
И я с Татьяной встречался тоже —
Полгода, или на то похоже…
Носил коньяк в беспородном кейсе
И ставил девушке Каунта Бейси…
Звалась Татьяна – бухгалтер младший,
И не считалась дурной и падшей.
Имела внешность с чужой афиши:
Мэрлин Монро, но чуток повыше.
И формы несколько поскромнее.
И ноги бледные подлиннее…
Она работала рядом с домом,
И увлекалась кубинским ромом.
Любила, выпив, к окну пробиться,
На подоконник взлететь, как птица,
И по карнизу бродила шатко,
И говорила: «А я – лунатка!..»
И не курила, вернее, редко.
И губы красила, как субретка.
И, строчкой этого обихода, —
Ей было двадцать четыре года.
Жила Татьяна в районе СЭВа,
К метромосту, а потом – налево.
Ютилась в мужниной комнатухе.
Соседи – гомик и две старухи.
В той комнатухе (шестнадцать с гаком),
Помимо трех пузыречков с лаком,
Стояла мебель, верней – фанера
(От секретера до шифоньера).
На книжной полке царил порядок:
Тома в затылок – всего десяток.
Татьяна книги читала мало,
Точнее, вовсе не открывала.
Зато листала (почти часами)
Журнал с картинками «Вяжем сами».
Разлапив маленькие ладони,
Могла сыграть на аккордеоне.
Была растительна, чуть животна,
Притом физически чистоплотна.
Тахикардией слегка болела —
И, незаметно пока, слабела.
Гостей бывало у ней немало.
Танюха всякого принимала.
А тем, кто в ночь от нее не чапал,
Легко кидала перинку на пол…
Лихих подружек штрафные роты
К ней забегали, идя с работы
Распить бутылку, другую, третью…
Плюс насладиться домашней снедью.
В безликой жэковской комнатухе
Балкона не было у Танюхи,
И прходилось сметливой Тане
От наезжавшей порой мамани
Внутри дивана, среди подстилок,
Держать завалы пустых бутылок.
Когда мы все же бутылки сдали
(Как перли сумки, уже детали),
Купили куклу ее Наташке
И мне румынские две рубашки.
Она рассказывала о детстве.
О дармоедстве. О злом соседстве.
О местной пасеке, добрых пчелах,
О цыганятах, всегда веселых,
О ветеранах, с утра поддатых,
О приставучих таких солдатах…
В кино ходили с ней пару раз мы
На фантастические маразмы.
А раз в Крылатское взял ее я
На действо истинно неземное,
Где, безразличны к мельканью бега,
Под сенью крытого велотрека
Прыжки с шестом шесть часов смотрели,
Пока в итоге не одурели…
Вблизи маячащего финала
Сказать осталось довольно мало
О Тане. Что там еще, ей-Богу…
На счастье пупса брала в дорогу,
Летала к мужу в конце июля,
И называла меня: «Кисюля.»
И «не фырчи», – добавляла следом,
И укрывала кусачим пледом,
И мной гордилась перед родными,
И познакомить мечтала с ними.
И умоляла: «Кисюля, съездим!»
А это пахло уже возмездьем…
___
Затменье было сегодня ночью,
И я увидел почти воочью:
Тень по карнизу бродила шатко —
И говорила: «А я – лунатка!»…
31 мая – 6 июня 1999