ПТИЦЫ
Марине Акимовой
Аист – вестник времени, в дороге
из его яйца все люди вышли,
птицы все,
и сам он вышел,
долгим
криком осенив поля и крыши.
Аист – вестник времени.
Вдоль белой
длинной шеи облака струятся…
Красный солнца луч, как клюв на нервной
бронзовой струне непостоянства…
Аист – танец одиночества с болотной
скукой,
сквозь извилины растущей,
словно изнутри меня осока
лезет тягой к свету вездесущей.
Словно я, меняя форму линий,
ощутил на теле оперенье,
красный клюв, как молнию, и крылья
в снегопаде белом озаренья.
Где из наважденья все предметы:
люди и пейзажи на озёрной
глади,
персонажи оперетты
в смутном фокусе трубы подзорной,
ускользающий мираж за дымкой
апокрифа Еноха в пернатом
изложенье,
вечность-невидимка,
смерть которой служит адвокатом…
Чтоб затем продолжить панораму
медленного действа в назиданье
жизни, поспешающей к этапу
возвращенья оной в наказанье.
Журавль спит, во сне раскинув крылья,
над осенью в прощальном крике тая,
ему приснился бег автомобилей,
и чайной розы запах из Китая,
над храмами, где просветлённый Будда,
сон продолжая в новом измеренье,
извлёк весенний танец ниоткуда
с торжественной печалью Воскресенья.
Фонариков бумажных увяданье,
разбросанных повсюду по долине,
снов человечьих окружила стая,
под листопадом спящая доныне.
У Ангела на два крыла дороги
стояла в перьях боль, по телеграфным
столбам толклись обрывки фраз и поминутно
пересекались скрипом тормозов.
Но Ангелу хотелось оглянуться
на насекомый бег по его телу…
Мешала боль, стянувшая затылок
пучком высоковольтных передач.
И Ангелу уже давно не снилось,
каким он был в своём далёком детстве,
когда лепил из глины человечка
и когда звёзды в небе зажигал.
Трясогузка – волна на погнутой пластинке,
но звука
из-за шороха листьев осенних труба не доносит.
Если можно трубой назвать небо,
а вращением круга
земную поверхность,
где царствует осень.
Трясогузка – зеркальное переложенье летучих
паутин невесомых,
они их полёт и дыханье
на фоне полос реактивных,
таких же плакучих,
как ив над рекою в осеннем костре полыханье.
У трясогузки в запасе лежат наблюденья
над быстротечно скользящим потоком воздушным,
в котором вся жизнь обернулась в прозрачные тени
и в смене времён затерялась на тропах пастушьих.
Феникс на чёрный экран проецирует взгляд свой,
где кинолентой сосредоточено время
в виде пейзажа из затемнённых преамбул,
как подсознанье, лишённое света;
но бредит
корень, питающий крону, залитую солнцем.
Крона без корня – как мысль без предчувствий.
Предтеча…
Феникс – предтеча, когда распадается стронций,
смерть образуя из населяющих вечность
атомов.
Чайка в хриплом репродукторе простора
пронзительно, как упырь, оглашает берег;
но этот крик здесь уместен,
хотя и гордо
в тревожном предчувствии спазма бредит.
Чайка, романтических песен сути
не смущаясь несоответствием –
продлевает
в морские дали свой голос утлый
служителя хаоса и печали.
Её крик на разделе твердыни с бездной
стоит, как Харон в оперённой лодке,
указующий клювом-жезлом
в небытиё,
один из коротких
путей,
в котором есть всё же надежда
в виде паруса над горизонтом
и мгновение счастья безбрежного
в единении сердца с солнцем.
Поэтому крик чайки, раздирающий душу,
привязан к восторгу гибели,
когда, легко оставляя сушу,
глаз приветствует мир невиданный.
На потресканном круге гончарном кровавая глина пытает
золотушные пальцы осеннего странника Бога.
– Не клади в меня душу, – вопит, – как же ей обживаться,
как вместить высоту в шелудивый огрызок оврага!.. Но
Бог не послушал. Потому что и сам не вмещался в размеры вселенной.
Огоньком папиросы прорисован полёт заоконный моего силуэта в вагоне экспресса. Далёкий для иных силуэтов, что так же полны ожиданья того, что приходит к уже опустевшему телу… Как во сне, перевёрнут октябрь… Конец и Начало стали смыслом единым в охровом его обиходе. Каждый символ в преддверии снега – всего лишь попытка обернуться безмолвием в новом своём воплощенье…
Изнутри озирая, как глина могла бы, как древо озирать свои корни и ветви с потоками влаги вдоль волокон, до самой вершины, до самого солнца, стоящего тускло над пропастью в день листопада. Когда ветер цепной о служенье хозяину вспомнит… Изнутри озирая окружающий мир, я подумал:
Когда эволюция кончится, согласно виденьям, пришедшим на Патмос, и мёртвые встанут с живыми, назад оглянуться, на пройденный путь, что казался таким бесконечным, что откроется им напоследок? Что их было лишь двое. Адам, сотворённый из глины, из ребра его – Ева, и множество их отражений в пространстве глазного хрусталика на гигантском лице Андрогина.
Телец не даёт застояться воде ядовитой в пространстве! Паутинками мысли парят, и огнём полыхает рябина. Из руки октября всем дано будет благословенье! Я внутри Водолея, звук доходит ко мне через воздух, и предчувствия движут прозрений моих колесницу!
Самолёт пролетает так низко, что я успеваю схватиться руками за железную балку на днище, и уже высоко разжимаю уставшие пальцы. Но вопреки всем законам паденья, усталое тело моё поднялось ещё выше и уже самолёт подо мной превратился в случайный
нарисованный крестик на самом краю мирозданья.