ХОЛМ
Холм I
О Русь, ты уже за холмом!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
не вернутся твои поезда
говорит вослед смерть-подрядчик,
ты покинул Русь навсегда.
Ива о том же плачет.
Одуванчики пойдут в путь,
закрываясь от ветра,
чтоб от себя раздуть
русское солнце медленное.
Где та станция?!
Где тот путь,
на котором ждёт Ярославна?
Обо всём, обо всём забудь
на станции Смерть, странник.
***
А дым без рук,
без ног,
на гору продирается,
на которой лысый старик стадо звёзд пасёт…
Кровохлёбка-трава тянется,
только навряд ли кого спасёт…
Дым чёрной птицей над полем летит,
меж трупов лошади мечутся…
Это ночь у изголовья стоит
с удавкой Пути Млечного.
Князь.
Покати Горошек да брось
из своей разъятой груди
мышь
скуки смертной пустил в рожь
да сам вслед за ней на тот свет вышел…
А на этом Ярославна тревожным сном
забылась
снилось
будто у ворот в дом
чёрная мышь скоблилась…
***
Да ещё
человек-ветер
стал с ковра-самолёта руками махать,
в медное яйцо скатывать поле, кровью пропитанное,
чтобы оно научилось тише воды кричать
и молчать громче человеков ловитвы.
Затем у жён собрал слёз лохань,
яйцом серебряным обернул,
слушать,
как на всю загробную Тмутаракань
стоит гул.
А потом взял земли степной,
скатал её в жаркий подсолнух.
Это, сказал, золотое яйцо
Родины, сказал, солнце…
***
Из трещины человек много ночей
вытягивает кустарник тела.
В спелых глазах взгляда-дороги
лоскут посмертного неба…
Корни тянутся к тощей глине
под ногами молчать прохожих.
Улыбки листья
с кровью осенней спадают с кожи…
Листопада оскалом лисьим
смыкает на горле челюсти
осень.
Когда сквозь листья
ты видишь, душа светится…
Зачем, Ярославна, ты сердце моё
в сердце куста вложила,
всё равно найдёт вороньё,
всё равно один куст могила.
Холм II
О Русь, ты уже за холмом…
Не всесилен хирург дотошный…
И взмахнула птица крылом,
выскользнула из-под кожи…
Солнце день в степи воротит,
как в расколотом черепе кровь,
и стоит печаль на пути
с песней продольной в гроб…
***
Литерные поезда,
самолёты, да не ковры…
Хороша на тот свет езда,
это вам не сломя вихры…
***
А отец Леонид говорит,
что будет ещё один холм,
там небесная Русь стоит
душам алчущим на прокорм…
***
Где-то там, далеко внизу,
города
поезда,
слова,
и никак не вырвать тот зуб,
коим кормится голова…
***
Ходит ветер босым в степи,
ходит степь по краю земли.
Край земли на слонах висит,
черепаха им время длит…
А время есть океан,
в утлой лодочке по нему
ходит мысль –
ни по шагам –
ни по древу –
ни по чему.
***
В ливень словно кто постучал –
собаки рвутся,
чужой непрошен,
что ему надобно от окна,
человеку, на куст похожему…
В этот ливень его любить
черёмуха потянется
белая-белая,
в каждой косточке будет жить
невоплощённое тело лебедя…
***
И пойдут его корни ног
за холмы
преклониться проруби,
что раскинулась небом на сто дорог,
под дорогой звезды Коло.
***
Я смотрю, как Ярославна полынь жует,
как смеется,
но так, что по лицу неподвижному
смех насекомым ползет,
не имеющим никакого отношения к жизни!
А потом говорит:
– Тебе ни за что не вернуться!
Вон, и ива,
видишь,
о том же плачет!
А я ношу маску скорби,
которая ровным счетом ничего не значит!
Я прошу подругу свою Ольгу
спеть мне про разлуку песню…
Но я ношу свою маску скорби,
когда мне невыносимо весело!
А потом она прячется от меня в высокой траве
с безумным взглядом,
словно в прятки играя…
– А ну скажи, любимый,
где же я?!
Где?!
Скажи, любимый!
А то я сама не знаю…
И вытягивает над своей головой руку,
говоря:
– Думаешь, это моя рука?
Нет!
Это птица, накликавшая разлуку!
Видишь,
в глазах ее,
какая тоска?!
И вдруг подходит ко мне осторожно,
собрав в руку тяжелые волосы.
– Смотри,
как лезет из-под моей кожи
река моего голоса!
Видишь, сколько в ней нот-одиночеств!
Она больше не умеет кричать или плакать,
теперь ей больше всего хочется
просочиться
сквозь эту землю
по капле!
А потом,
вдруг засмеявшись звонким,
почти детским смехом,
она закружилась в каком-то
неистовом танце
долгом,
пока не обернулась
травинкой желтой
с протяжным эхом!
***
Посудомойку взяв в подручные,
пошла череп искать любимого,
к солнцу дикорастущему
на самом краю мира
длинного
В глиной набитом коробе,
жаркую кровь точащей,
голоса бродят
безучастные чаще…
Если взять глины пригоршню,
мёртвый череп обмазать,
в него будет эхо длинное
сквозь зеркала проскальзывать.
В ночи будет голос любимого,
шепнуть только слово заветное,
через отверстие рта размытого
с того света на этот следовать…
Посади его голос на высокий шест,
колядой покати по небу,
чтоб прожёг до небес,
где сама смерть
клушей без дела бродит…
Нет, говорит Ярославна,
я его никому не отдам,
и без него чересчур светло,
дождь давно не ходил в облаке.
Лучше я посажу его под окном,
растить под землёй корни…
К весне пустит побеги рта,
по ночам мне слова нашёптывать,
а я буду водой поливать
и укрывать от пожога.
Холм III
Сначала степь была внутри меня,
и стебли путались внутри сознанья.
Ветер
их шевелил.
И было – не объять
системы корневой,
и шли столетья
трамваями извилин по кольцу,
где замыкалось взглядом мирозданье,
и брат мой Суслик слезы по лицу
раскладывал,
когда мне
в познании мерещились миры,
где поезд ожидая на перроне
жизнь выходила шавкой из игры
малеванной пикушкой на картоне…
Я степь носил в себе,
как пустоту,
которая в предчувствии распада
перешагнет за тьму и немоту
и развернется ширью снегопада.
***
Где каждая снежинка, как окно
для путника, бредущего во мраке.
Как то окно, что зажжено давно,
чтобы душа откликнулась на знаки.
Чтобы в метели улиц и дворов
не заплутать степному отщепенцу,
вытягивая в горле кислород
струною горизонта.
И как сердце
восходит солнце, разгоняя кровь.
Моих два глаза птицами степными
парят над миром,
им равно – любовь
и ненависть.
Им только крест да имя
дарованы…
И это уже ночь
сменила день.
Весна сменила зиму.
Сплели столетья дерн ковром восточным
небрежным мастихином.
И Суслик был мне продолженьем рта.
Был обращеньем к Богу!
Запрокинув –
с его лица свистела немота,
слезами орошая мою глину…
***
Потом я степь извергнул из себя.
В надсадном кашле – сгустки крови,
комья;
и две дороги много лет подряд
пылающие болью в изголовье.
И я их всадник. Человек и Конь
войны и мира страж на перекрестке,
где жизнь и смерть в своем котле
простом
гасили время, как известку…
***
Шли посвистом дороги.
На узде
скипелись губы ветра. В колыбели
томилось солнце,
и везде,
везде
мерцающие звезды индевели.
Холм IV
Стремглав уходит день из ночи,
на удилах кровавой пены
заката сполохи и клочья
висят.
И месяц был посеян
травой-календулой на взгорке,
где степь ворочалась в удушье,
где смерть пыталась стебель горький
переложить в рожок пастуший.
В удушье сновидений билась
земля в объятьях океана,
и жизнь так бесконечно длилась
и так заканчивалась рано…
Тьмы одиночеств на распутье
по звёздам свой удел гадают
и каждому дорога будет,
какой не выбирают.
Никто её не выбирает
и от неё не отказаться,
и жизнь так бесконечно знает,
что может смертью оказаться.
Травой календулой посеян
твой час последний на пригорке,
и степью ходит мир осенний,
покусывая стебель горький.
Стремглав уходит ночь.
Светило
за нас все наши тьмы рассудит,
где всё так бесконечно было,
как никогда уже не будет.