«Полжизни прокурил и – не кури…»
Полжизни прокурил и – не кури…
Ни трубки не набей, ни сигаретой
дыханье не прерви… Больничный морок
шатается в больничном коридоре –
то к стеночке виском своим прилипнет,
то носом ткнётся в мутное окошко,
чтоб высмотреть на улице счастливо
покуривающих: млечный путь «Родопи»,
сатурново кольцо моршанской «Примы»
и трубочная роспись Пикассо…
Полжизни откурил и – не кури…
Ни поцелуя с мундуштком, ни с фильтром…
Преломлен блеск табачных бивуаков,
погашены фонарики «Дуката»
и, брошенные, остывают чаши
искусников миланских Савинелли,
угрюмых мастеров от Петерсона
и нашей Явы, и гуд бай, Биг Бен…
Прощай, виденье, и прощай, везенье
с прожилками бумаги папиросной,
с волокнами табачных сухожилий
и вересковой трещинкой, прощайте,
столетний вереск, и прощайте, груша
и клёнышек – прощайте, кукурузный
початок… я в слезах снимаю шляпу
пред пенкой, заливающей бриар…
Полжизни продымил и – уходи…
То вену подставляй, то ягодицу
под хоботки шприцовых насекомых…
Заглянешь внутрь, а там, на месте сердца –
ночь, улица, фонарь, аптечный комплекс,
и дамба меж окурочком и Летой
из топкого предсердья с ноготок…
Кто снится уходящему из жизни
курильщику? Вы думаете – Черчилль
с пришпиленной к губе своей сигарой
иль трубка, за которой ходит Сталин
(куда она, туда свернёт и он)?
Вот и ошиблись, ибо – «что ему Гекуба
и что Гекубе он»? Обыкновенно
курильщику, бегущему из жизни,
и женщины являются, и дети,
которых он – то спички потерявши,
а то и трубку, взял да напридумал:
не покурить, так хоть поговорить.
Они над ним, почти уже погасшим,
на крылышках табачных пролетают,
в руках у них табачные колечки,
в устах – гобои папы Петерсона,
в зубах – свирели папы Савинелли,
а меж ключиц – бигбеновский тромбон.
Да здравствует оркестрик с лакримозой
великого Моцарта, с аллилуей
Андре Форе, и дирижёр – курильщик,
и две трубы, поющие о трубках,
и посему – подвинься, Dies Irae
карающего Верди, дай взметнуться
прелюдии картавых зажигалок…
Жизнь кончилась, пора перекурить…